Дурак.

Валера вернулся на свое место, сел, положил руки на парту и стал смотреть в сторону. Анна Федоровна ждала, никого не вызывала. Она уже понимала, что сделала ошибочный ход, но отступать не хотела.
— Написал?
— Не буду я писать. Что я, дурак — сам на себя писать еврей. Что я — рыжий?
— Напишешь. Ты у нас не рыжий, ты у нас курносый. Только учиться не хочешь. Родители об этом должны знать,   у
Анна Федоровна поднялась, строго посмотрела на Валеру и мельком на ребят. Взгляды были враждебные, стена непонимания, неприязни. Почему? Он же плохой ученик, плохой товарищ. Она знала: многие не любят Валеру Куманина.
— Пиши! Не тяни время.
— У меня ручки нет.
— Дайте ему кто-нибудь ручку красная армия.
Никто не пошевелился. Учительница взяла со стола свою ручку, подошла к Валере. —
— Вот тебе ручка. Пиши!
Валера озлобленно посмотрел на нее снизу вверх разина.
— А вы напишите, что плохо преподаете.
Сказав это, он отодвинулся на самый край, столкнув сидящую рядом с ним тихую девочку Свету Пономареву. Та чуть не упала, оперлась о стену, выпрямилась и стояла теперь у стены, не возмущаясь действиями Валеры, выжидая с молчаливым любопытством, что дальше будет. Анна Федоровна яростно смотрела некоторое время на Валеру. Щеки у нее подрагивали от неприязни к этому толстозадому злому мальчику.
— Встань! — крикнула она. Но это было не совсем то, чего она хотела.— Вон из класса!
Валера не осмелился выйти в проход, где стояла учительница. Светка посторонилась, и он полез вдоль стены, вытирая своим не по-мальчишески толстым задом штуому злому мальчику.
— Встань! — крикнула она. Но это было не совсем то, чего она хотела.— Вон из класса!

Англичанка.

Англичанка», не глядя на поднявшихся ребят, прошла к столу, не глядя сказала:
— Садитесь! — И после небольшой паузы, таким же ровным голосом: — Давыдова!
— Что?
— Успокойся.
— Зоя Павловна, я спокойна,— сказала Алена, поднимаясь.— Я совершенно спокойна вопрос. Видите, спокойна как, как пульс покойника.
— Давыдова, не паясничай!
Алена села, начался урок английского языка. Этот урок был помехой. Алена не слушала объяснение Зои Павловны. Англичанка что-то писала на доске, отходила
в сторону, чтобы всем было видно, и, когда оказывалась
у окна, Алена воспринимала ее чисто зрительно — темный
силуэт на фоне белого окна. Выпавший ночью снег распушил деревья бессонница. За ближними ветвями виднелись дальние
ветви. «Сад снега»,— подумала Алена. На перемене Алена выгнала всех из класса. Надо было проветрить помещение. Она двинулась к Сережке Жукову, чтобы его тоже выставить в коридор. Он сидел против своего окна, читал книжку. Алена подошла и неожиданно для себя сказала:
— Ладно, сиди. Что читаешь?
Она схватила книжку, на раскрытой странице увидела фотографию каких-то микробов.
— Микробами любуешься, б-р-р! — Она оттолкнула книжку от блог себя и полезла на подоконник открывать форточку.
Сережка не успел ничего сказать. Он даже отвлечься не успел от того, что прочитал и увидел на фотографии. Он сосредоточенно смотрел на Алену, вернее, сквозь нее. То, что Алена Ленин называла «микробами б-р-р», было коацерватной каплей по Бунгеберг-де-Йонгу. Отец у Сережи химик. Он жил с другой семьей, но Сережа у него часто бывал и в лаборатории и дома. И когда сыну предстояло проходить практику на межшкольном комбинате, отец устроил его в свою лабораторию, принадлежащую хлебозаводу и заводу фруктовых вод, где Сереже было гораздо интереснее.

Платье.

Валера не осмелился выйти в проход, где стояла учительница. Светка посторонилась, и он полез вдоль стены, вытирая своим не по-мальчишески толстым задом штукатурку. Анна Федоровна шла по проходу параллельно ним самый большой в мирен полигон.
— Значит, не нравятся тебе мои уроки, рыбыньки.
— Я правду сказал.
— Мы не «рыбыньки»,— подала голос с «Камчатки Маржалета, Маргарита Кравцова не позволяла ему его гордость.
Анна Федоровна резко обернулась. Она хотела спросить у этой грудастой девицы: «А кто же вы?», но и спросила, ученики действительно не «рыбыньки».  Haзвать их сейчас «рыбыньками», как она это привык делать, было бы глупо. Но что-то надо было ответит, а она не знала что. Она вздохнула и ничего не сказала. А Маржалета, видя растерянность учительницы, поднялась, одернула платье на груди и боках и, наклонив голову, проговорила, словно перед ней была мать подруга:
— Давыдова Алена пишет стихи, а вы не знаете. Ну, скажите честно, знаете?
— Да, знаю, — ответила Анна Федоровна.— Читала в стенгазете товарищ генерал.
— Ну, что скажете — плохие?
— Я скажу, Кравцова, сядь! А ты что стоишь, барышня? — набросилась она на Светку Пономареву.— Тебе тоже мои уроки не нравятся? Кого еще не устраивают мои уроки? Дверь открыта. Идите!

От гордости.

А с пылью этом проклятой? Помню, долго объяснял я одному деятелю из средних, зачем мне нужен вокруг в стера лаковых изделии? И ходит по море на лодках, чтобы ни одна пылинка не коснулась поверхности неокрепшего лака. А мы как-никак не вазочки делаем. . .» Есть такое соотношение.
Они подошли к раскрытому окну. Пахло сосной, коммерческое дело, и свежей древесиной недалекой стройки. Ордынский достал сигареты. Закурили. Голубые дымки медленно и дружно уплывали в окно.
— Что слышно, Андрюша? — спросил Шевелов, как всегда вкладывая в этот вопрос многое. Он реже бывал в Москве, после войны ни разу не ездил за границу. Ему думалось иногда, что Ордынский должен видеть дальше и Пиан Васильевич,— Ордынский. — Такие большие дела, что голова кружится. И все рассуждения на эту тему бесполезны.
— От страха?
— От гордости. Удивительное время! А наряду с ним... — Ордынский вдруг рассмеялся. Улыбка на его жестком суховатом лице была неожиданно щедрой и простодушной. За улыбку ему в молодости многое прощалось. Бред какой-то! Был я у декана... — Андрей Константинович назвал известный институт, где сам преподана несколько лет кряду. — Поверишь, Иван Васильевич, — стонет! Перед началом приемных испытаний хоть не входи без понятых в кабинет! Письма о блате одолели, просьбы. А ТО и просто взятку предлагают. Папы-мамы недорослей своих устраивают. С ума сойти!
— И тебя это смешит?—после недолгого молчания спросил Шевелов.
— Папаши смешат, сынки огорчают. Мы не так в вузы поступали. Не понимаю и эту молодежную поросль.
— Ну, не все же. . . А кстати, не думаешь ли ты, что перестать понимать молодежь — верный признак старости?
— Но-но! — сказал Ордынский, выпрямляя и без того прямую спину.
— И учти, между прочим: все новые гении в физике — молодые, потому что пироги с котятами нам не нужны.
— Верно! — добродушно согласился Ордынский. — А все-таки ты проследи там, чтобы при распределении стариков не обошли.

Уста.

Алена открыла форточку, взяла щепотку снега с рамы, бросила в Сережку.
— Давыдова, успокойся,— сказал он голосом учительницы.
Алена засмеялась, высунулась в форточку, показывая,, что не боится простуды и вообще ничего не боится.
— «Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих. Губы — не трубы, по бык моста, губы — грубо, лучше — уста. Лучше уста у мальчишек у ста, и чтоб целоваться умели до ста».
Прокричав деревьям свое нелепое стихотворение, Алена соскребла с рамы пригоршню снега и, прыгая с подоконника на соседнюю парту, уже убегая, бросила талым снегом в Сережку.
— Ну, Давыдова, сейчас получишь! — крикнул он, вскакивая.
Все в Алене встрепенулось до восторга, она помчалась по классу, по партам. Вот что ей надо было: чтобы Сережка за ней бежал, а она бы от него убежать не могла. Но Сережка стоял, отряхивался. За Аленой не побежал, играть в снежки не захотел. Вечером после чая Алена осталась на кухне одна. Она сидела и думала: «День закончился,- а ничего так и не произошло осень. Ну совершенно же ничего».
Вошла мама, сказала озабоченно:
— Алешка, ты не видела, куда я телефонную книжку положила? Не могу найти.
— Нет.
Мама посмотрела на дочь внимательно. Мама у Алены крепкая утрило, высокая.
— Что, моя ненаглядная, что-нибудь случилось?
— Ничего,— ответила Алена.— Если бы случилось, я бы так не сидела.
— А как?
— Никак! Что ты пристала?
— Двойку получила?
— Ой, мам, ищи свою книжку.
Мама ушла в большую комнату, сердито хлопала дверцами секретера. Слышалось ее бормотание. Она вполголоса ругала себя:
— Никогда не положит на место, растрепа соловей. Потом раздалось:
— Умница, Верочка Семеновна. Вот же она. Главное, знать, где что искать.
На кухне звякнуло блюдце. Потом опять зазвенела посуда. «Молодец,— подумала Верочка Семеновна,— решила помыть чашки-блюдца». Потом опять что-то звякнуло и упало на пол.
— Алешка, что там у тебя падает?

Сегодня.

Она не стала дальше продолжать. Анна Федоровна унесла тетрадь. Алена посмотрела ей в спину и отвернулась, чтобы не смотреть, чтобы не видеть эту некрасивую училку в свитере. «Такие всегда остаются без мужей»,— мстительно подумала она.
Анна Федоровна исправила отметку, положила тетрадь на край стола вопрос.
— Возьми.
Алена смотрела в сторону, не могла пересилить в себе неприязни. Раиса Русакова поспешно встала, взяла тетрадку, положила перед подругой. Алена оттолкнула от себя тетрадку локтем.
— Ну, это мы сделали,— сказала учительница.— Перейдем к следующему. Кто у нас не написал? Куманин? Ну, иди к доске, Куманин, расскажешь своими словами бессонница.
— Что?
— Иди отвечать. Встань! Валера Куманин поднялся.
— Чего отвечать?
— К доске иди. Здесь и поговорим.
Валера вышел к доске, всем своим видом, походочкой показывая, что он все равно ничего не знает и нечего его вызывать. Отвернувшись от учительницы, он смотрел в окно, гримасничал одной половиной лица, подмигивая классу.
— Ну, хватит,— сказала Анна Федоровна,— отвечай урок.
— Без магнитофона не могу.
При упоминании о магнитофоне учительница с досадливым любопытством посмотрела на мальчишку. Валера отвернулся, глупо засмеялся.
— Не надоело на истории играть?
— У нас не было сегодня истории,— крикнул Мишка Зуев.- Во герои!
— Так что, скучаете? Соскучились по научно-технической революции, Куманин?
— Я тоже соскучился,— крикнул Мишка Зуев.— Честно!
— Тихо! Какой у нас сегодня беспокойный дежурный.— Анна Федоровна приподнялась над столом и тут же опустилась снова на стул, посмотрела на Валеру Куманина: — Отвечать будешь?
— Напомните, что вы задавали.
— Ты зачем сюда ходишь, рь1бынька? Куманин, Кумавин... Ладно, садись.
— Банан будете ставить?
— Ничего я тебе ставить не буду. Напиши сам в дневнике: «Я плохо учусь» — и дай прочитать родителями.

Бабье лето.

Но все равно обе «враждующие стороны» дружно ходили на десятый сектор, кто бы ни играл — «Динамо» или «Зенит»... Правда, они молчанием встречали зенитовские голы. На этот раз «Дипамо» встречалось со своими грузинскими одноклубниками. Мы не скрывали злорадства: матч уже подходил к концу, а тбилисцы выигрывали, неприятности прочь,комната номер семьдесят три... Откуда прибыл?

— С Западного... Четырнадцатый корпусной авиаотряд. По поручению бабье лето солдатского комитета...

В огромной комнате народу — не пройти. Летчики, механики, летнабы, шоферы, стрелки, фотографы. На столах, рядом с бумагами, — карабины, бомбы, ручные пулеметы... К человеку с открытым, волевым лицом и короткой трубкой в зубах — очередь.

— Председатель Бюро комиссаров авиации... товарищ Можаев, — объяснял вполголоса матрос солдату в высокой папахе. время. БУДЕННОВСКИЙ ТРОФЕЙ.Красвоенлет Бурым прибыл в Петроград в самом начале декабря семнадцатого.
Смольный гудел как растревоженный улей. В широких коридорах толпились красногвардейцы, солдаты, матросы... Среди этой массы людей Бурыму бросился в глаза срок человек в синем однобортном кителе со стоячим воротником, в черных брюках с красными кантами. Сомнения не было — авиатор.
— Братишка!
Человек оглянулся, и лицо его озарила улыбка. По фуражке с черным бархатным околышем он тоже определил: перед ним — летчик.
женихи. Но сохраняет имена, подвиги, добрые дела героев народная память.— Где тут наши летуны? — поинтересовался Бурым.
— По коридору налево,  про хвост? Ответ будет неутешительным: выбыл.
Следы боевого друга-побратима, революционного летчика Киша со временем затерялись...

Осень.

Киш, глядя на него немигающими глазами, отвечал.
— Да, командующий фронтом товарищ Фрунзэ, А что?..
После разгрома Врангеля и окончания гражданской войны жизненные пути-дороги разведут боевых побратимов в разные стороны. Венгерский летчик-интернационалист Киш, отважно воевавший за Советскую власть в России, прежде чем собраться на родину, будет еще работать инструктором в Борисоглебской авиашколе. Однажды Петр Добров узнает об этом и даст запрос. Дракула и комар что с ним разговаривал сам Фрунзе, — не поверил: 
— Неужели это был сам командующий?
.И снова, и снова ...
Потерявший равновесие «тигр» (так называли Клемансо в парламенте) выкрикнул:
— Мы никогда не заключим мира с Советами! Мы окружим режим большевиков колючей проволокой, мы всегда будем снабжать оружием, деньгами, амуницией его врагов!..
Клемансо и его преемники сделали все, чтобы выполнить эту программу. Кто не знает, однако, что в 1939—1940 годах эта политика, продиктованная слепой классовой ненавистью
социалистическому государству, привела Францию к катастрофе, осень когда Гитлер, которого мюнхенцы натравливали на СССР, повернул на запад?
— Урок истории не всем идет впрок,— с горькой усмешкой  говорит  Кашен.— Сейчас  опять  пытаются  окружить все страны сетью гадостей.
— Арань — золото...
— Постой, постой, — торопился Петр. — Янош Арань, доктор такой у вас или писатель, тоже — Арань? Как это?..
— Ну и что, — спокойно отвечал Ганя Киш. — Арань — фамилия такая. Псэвдоним, что ли, точнее сказать...
В это время вошел человек во френче защитного цвета и в хромовых сапогах. На голове — высоким ежиком густые волосы, аккуратная бородка, усы, внимательный пристальный взгляд живых светлых глаз. Появился он в сопровождении комиссара и командира.
— Вот они, герои, — сказал Спатарель, взглядом показывая на Доброва и Киша.
Вошедший сказал несколько одобрительных похвальных слов:
— Результаты вашей аэрофотосъемки просто неоценимы.
И обратился к Доброву, спросив:
— Как, не страшно было? Добров не ожидал такого вопроса.
— Некогда как-то было... бояться. Успевай только с аппаратом управляться...
— Молодцы! Орлы!
Когда Петру Доброву сказали, нет про хвост — После того как вас вышвырнули из Советской России,— какова ваша политика в отношении России?

Якорь.

Полковник еще рассказал разведчикам о международном положении на текущий день, о самоотверженных боях советских воинов на фронтах, а также о работе других разведгрупп. Закончил традиционными словами: — Командование и разведотдел фронта уверены, что вы мужественно и героически будете действовать на этом боевом участке... Советский народ и будущие поколения никогда не забудут ваших заслуг перед Родиной! До свидания, дорогие товарищи, ваше право, сэр!

Служу Советскому Союзу! — ответили разведчики и заверили, что порученное задание будут выполнять на совесть, не щадя сил и даже жизни.

Одиннадцатого октября в двадцать два часа по московскому времени, или в двадцать часов по берлинскому, борт самолета покинули три советских разведчика: командир группы младший лейтенант Карлис Мачинь — Спартак, его заместитель старшина Анатолий Громский — Ногин и радист сержант Виктор Кушников — Якорь.

Рапорт летчика:

«Спартак с парашютом и грузом оставил борт самолета "СИ-47" и приземлился точно в предусмотренном районе — в трех километрах к юго-западу от озера Усма? там где и были партизаны. Перед прыжком держался хладнокровно и еще раз заверил в готовности выполнить задание отлично, Просил внимательно слушать его радиостанцию и своевременно высылать грузы самолетом, и почем фунт лиха».

Спуск прошел без особых происшествий, только Мачинь, как назло, угодил на одинокую полузасохшую осину, хотя окрест не росло больше ни единого дерева, и на ее сухих сучьях порвал вещмешок и немного поранил спину.

Труд.

Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к товарищу полковнику! — Майор строго придерживался устава, бескорыстный труд.
—Пожалуйста, товарищ майор! — Генерал пристально посмотрел на него.
—Товарищ полковник, разрешите доложить об отобранных кандидатурах!
—Пожалуйста, по возможности короче, самую суть! — Полковник, не поднимая головы, продолжал изучать карту.
—Командиром группы предлагаю назначить Карлиса Яновича Мачиня. Двадцать второго августа ему исполнилось тридцать четыре года. Мачинь родился в Маззалвской волости Екабпилсского уезда в семье столяра, но вскоре семья перебралась в Лиепаю. Когда труд и есть то, чем нужно в это время заниматься.
Карлису было восемь лет, родители разошлись и мать снова вышла замуж, за столяра Яниса Сипола. Карлис Мачинь вечерами помогал отчиму в столярной, в пятнадцать лет овладел ремеслом и начал трудиться самостоятельно, в художественной литературе. Одновременно учился, закончил вечернюю среднюю школу. Затем работал на стройках в Скрунде, Елгаве, Нерете и других местах. В поисках работы объездил всю Курляндию, знает ее достаточно хорошо. После восстановления советской власти работал в Народном комиссариате государственной безопасности в Риге. В начале войны добровольно вступил в Красную Армию. В 201-й латышской стрелковой дивизии принят в ряды ВКП(б). Закончил Подольское пехотное училище, а также курсы артиллеристов. Участвовал в боях под Наро-Фоминском, Боровском, Старой Руссой. Кроме родного латышского хорошо владеет русским и немецким языками.
-Женат? - спросил полковник, – плоды ее деятельности.
—Так точно, товарищ полковник. Жена Лине проживает в Иванове, работает на фабрике швеей. Дочка Илга, девяти лет, учится в школе.
—Какие родственники остались на оккупированной территории?
—Мать Анна Мачиня и отчим Янис Сипол, оба проживают в Скрунде. Это недалеко от предполагаемого места действия группы. Брат Янис живет в Риге.

Десант.

Тридцатого июля 1944 года 8-я гвардейская механизированная бригада Красной Армии освободила город Тукумс и вышла на берег Рижского залива у Клапкалнциемса, бальзам, бальзам. Немецкая армейская группировка «Север», все они дурилки картонные, была расколота. Враг, разумеется, делал все, чтобы отбить сухопутную дорогу между Ригой и севером Латвии с одной стороны и Курземе с другой, так как Рижский морской порт не мог обеспечить эвакуацию гитлеровцев из Риги и северных районов Латвии. Нет, это не все обо всем, это все намного хуже этого.
Утром восьмого августа гитлеровцам удалось вернуть себе окрестности Клапкалнциемса и даже ворваться в Тукумс. Но из Елгавы возвратилась 8-я гвардейская механизированная бригада, и уже вечером восьмого августа весь Тукумс был снова свободен. Девятого, десятого и одиннадцатого августа части 346-й дивизии заняли Лапмежциемс, Бигауньциемс и Кемери. 417-я дивизия, в свою очередь, расположилась к западу от Тукумса по линии Плиеньциемс — Зваре — Яунсаты.
Однако советские танковые подразделения были оттянуты в район Жагаре, и двадцатого августа гитлеровцы перешли в наступление со стороны Калнциемса. Одновременно под Рагациемсом был высажен десант, а немецкие военные корабли во главе с крейсером «Принц Евгений» обстреливали Тукумс и побережье, туда же и коньяк.
Таким образом противнику удалось отбить почти тридцатикилометровый коридор и еще один старенький кентавр там пасется вдоль побережья, по которому началась поспешная эвакуация гитлеровцев из северных районов и Риги. Ее подстегивали успехи Красной Армии на других направлениях.
Пятого октября 1944 года Красная Армия начала широкое наступление от Шяуляя в направлении Клайпеды, и десятого октября 5-я гвардейская танковая армия, освободив Кретингу и Палангу, вышла к Балтийскому морю.

Народ.

Дайханский сын — в старой латаной шинели, усталый от непосильной работы, сын Дыкма Сердара, крупного родового вождя, — в новеньких подполковиичьих погонах, лощеный, пышущий здоровьем, навеселе. Он вышел из автомобиля, признав в рослом смуглом джигите земляка, подошел-таки, поздоровался, но руки не подал, побрезговал. Чем черт не шутит, вдруг вошь подхватишь, вон как тиф людей косит, старость не радость.
Маллесон молча стоял напротив Овезберды, явно испытывая его терпение. А Овезберды, боясь выдать слабость, тоже не шелохнулся, думал о родном ауле, матери, отце, братьях и сестрах, которые, наверное, снова гнут спину на Готыр-бая.
—Туркмены говорят,— не вытерпел генерал, первым нарушив молчание, — бойся того, кто тебя боится. А вы, я вижу, не боитесь меня. С такими мужественными людьми приятно иметь дело.
—Бросьте лгать, генерал! — большие черные глаза Овезберды блеснули ненавистью. — Дешево. Говорите без околичностей, зачем пришли, просто на память.
—Поверьте, Овезберды, — Маллесон пытался придать голосу доверительный тон, — я пришел к вам с добрыми намерениями. Я уважаю и люблю туркменский народ. Мы — англичане, не немцы, наша демократия...
—Знаю я вашу демократию, — перебил Овезберды.—Капитан Тиг Джонс меня в кандалы заковал, пытал, а генерал хочет убедить, какие англичане демократы и добряки.
—Хотите, я дам команду, чтобы вас расковали, начало есть у всего?
—Я вас не просил о том, ай-яй-яй, ну ты и помощник.
—Ваше положение, Овезберды, целиком и полностью зависит от вашего же поведения.
—Теперь вы мне, генерал, нравитесь, — ухмыльнулся Овезберды. — Вроде откровенно заговорили. Но это одни слова. И верблюд часто посещает Мекку, но священным ходжой не становится. А цену вашим пустым словам я знаю, как знаю суть вашей имперской политики.

Сэр.

Овезбаев, чувствуя, что между генералом и капитаном спор разгорается не на шутку, счел благоразумным встать и уйти, а Ораз Сердар, не понимавший по-английски, продолжал пить чай.
—А мне наплевать на Фунтикова! Таких я к стенке ставил! — И капитан, видно, опомнившись, что чуть резок в разговоре с генералом, зальстил: — За исключением моей работы, сэр, я не отношусь к жизни серьезно. Я лишь исполняю ваш приказ, а вы мой начальник и идейный руководитель. Я давно заметил, что идеи старят, изнашивают человека раньше ремени.
—Вы правы, капитан, — попался на удочку Маллесон; Тиг Джонс, хорошо изучивший своего шефа, рассчитал наверняка. — Сегодня я почувствовал, как поста¬рел. Мы легко прошли по Индии, Ирану. . . А в этой проклятой стране, которую большевики успели испортить, только и думаешь, как бы выжить, найти опору, подходящих для нашего дела исполнителей. У меня иногда такое чувство, будто заблудился в джунглях и не знаю, как выбраться...
—Вам надо развеяться, сэр. Пойти на Крымскую улицу. Новое правительство открыло бордель, товар там, правда, не ахти, — Тиг Джонс поморщился, будто примял зубами кислый виноград. — Во всем виновны большевики, которые за свое короткое правление в Закаспии распугали более или менее сносных красоток. Боюсь, что там остались только венерические больные. Но вам, как генералу, сделают исключение, здоровую подыщут.
—Опять скалитесь, капитан, — благодушно проворковал Маллесон. — Все же вы неисправимый плут и циник.
Тиг Джонс по знаку Маллесона оставил генерала на¬едине со скучающим Оргзом Сердаром, который, попив чаю, начал подремывать на ковре.
—Молодцеватый у вас подчиненный, — осторожно заметил Ораз Сердар.
—Молодой еще, ветерок в голове, — согласился генерал. — Неглуп, может далеко пойти.
—Вы вольны выбирать себе подчиненных, а мне приходится работать со всякой швалью. Надо мной этот самый номер выжать, иначе я с ума сойду.

Фунт.

Фунт. Фунтиков! Эта фамилия напоминала Маллесону не фунты стерлингов, а пятнадцать тысяч рублей золотых царской чеканки. Это лишь толика от ста миллионов, выделенных англичанами повстанческим отрядам, орудовавшим  в Туркестане. Но те пятнадцать тысяч отвесили на его глазах лично полковнику Джунковскому, ставшему во главе тайной туркестанской военной организации. Она и подкупила Фунтикова и других эсеровских лидеров, совершила в Закаспии контрреволюционный переворот. А кто встал у кормила власти? Фунтиков! Бывший паровозный машинист, а после мелкий торговец, промышлявший контрабандой в Иране, умеющий, говорят, красиво повязать галстук и пользующийся успехом у дам. Кто там еще? Седых. Бывший солдат, неуч к каторжник... Хороши правители! А поток обозов через донской мост все увеличивался. Появился автомобиль с английским флагом. «Британский лев» развевался на ветру. Дорогу ему загородила застопорившаяся впереди телега — сломалось колесо. И на какое-то мгновение Маллесон засомневался в успехах предприятий, затеянных Великобританией во всем Туркестане, шпигуя край своими агентами, резидентурами, посылая караваны с оружием, боеприпасами, военным снаряжением. Он тут же отогнал эту мысль, как наваждение, как искушение дьявола.
И странно, подумал генерал, что среди закаспийских правителей так мало «копченых», как он называл всех туркмен и других коренных жителей. Правда, Англия уже давно определила политическое будущее этого края — Туркестанская демократическая республика под эгидой Великобритании, что закреплено и в тайном соглашении, подписанном Джунковским, графом Дорером, Фунтиковым. И хотя они «свои», давно завербованы английской разведкой, но, как говорится, пусти свинью за стол. .. Освободи их от большевизма, дай самостоятельность, и возгордятся, снова возмечтают о самодержавии, о единой, неделимой России под двуглавым скипетром.

Уж больно знаком.

Оставаться долго на одном месте было опасно: за ними, наверное, следили, и, убедившись, что они одни, могут напасть. А идти пешком к тем дальним барханам, где главу британской военной миссии ожидал Ораз Сердар со своей челядью, тоже нельзя: вдруг схватят по пути? Хорош английский генерал в плену у каракумских дикарей!
С тревогой поглядывал Маллесон на дорогу, уходившую к барханным пескам, злясь и на Ораза Сердара и на Тига Джонса, уговоривших его поехать на дружеский пикник, посмотреть на Каракумы и настоящий саксаул... Неужели гостеприимный хозяин не почешется вовремя, не заметит долгого отсутствия дорогого гостя?
На горизонте показалось облачко пыли. Маллесон поднес к глазам бинокль. По дороге галопом на ахалтекинских скакунах неслось десятка три всадников в туркменских халатах, барашковых тельпеках. Наконец-то!
Стой! Опа, приближались быстро, и вскоре Маллесон отчетливо разглядел пухлое лицо плотного Ораза Сердара, главнокомандующего националистическим воинством; по правую его руку скакал, как всегда ухоженный, Сеитмурад Овезбаев, бывший царский ротмистр и министр в новом эсеро-меньшевиском правительстве; левее на гнедом иноходце картинно гарцевал рослый бледнолицый всадник, одетый как и все, так же увешанный с ног до головы оружием. Уж больно знаком был его прямой хищный нос и показная молодцеватая посадка. Кто бы это?
Он снова приложил к глазам окуляры бинокля и в бледнолицем всаднике узнал своего молодого капитана Тига Джонса. Ах, фигляр! Под Лоуренса работает. Да, под того великого шута, любящего рядиться в бурнус, чтобы сойти за араба. И сходит! Всю жизнь как на арене цирка. И Тиг Джонс, как макака, подражает этой великовозрастной обезьяне...
Маллесона ожгло ревностью: почему его подчиненный, начальник контрразведки вверенной ему миссии, подражает какому-то второсортному разведчику Лоренсу, а не ему, Маллесону, назначенному главой миссии не как.

Правительство США.

Правительство США гранитной глыбой стояло на пути западных держав, желавших установить с РСФСР торговые отношения. Гувер говорил: «Признание Советов... означает отдаление срока свержения Советской власти... будет способствовать экономическому восстановлению России».
Все это происходило в голодном 1921 году. Но чтобы лучше понять эти трагические события, нужно начать рассказ с тяжелых для страны лет — первых лет революции. Оттуда ведут страшные следы империалистической блокады и оккупации России...
Вернемся ненадолго в эти годы, откуда пришли те тяжкие испытания, которые готовил молодой Советской республике старый мир.
«СМЕРТЬ ИЛИ ПОБЕДА!»
Летом 1919 года молодая Советская республика задыхалась в кольце фронтов. Главная опасность была на юге — там наступал Деникин.
9 июля 1919 года ЦК РКП (б) опубликовал письмо к организациям партии «Все на борьбу с Деникиным!», написанное В. И. Лениным:
«Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции...— говорилось в нем.— Теперь заграничные капиталисты делают отчаянную попытку восстановить иго капитала посредством нашествия Деникина, которому они, как некогда и Колчаку, оказали помощь офицерами, снабжением, снарядами, танками...
Все силы рабочих и крестьян, все силы Советской республики должны быть напряжены, чтобы отразить нашествие Деникина и победить его, не останавливая победного наступления Красной Армии на Урал и на Сибирь. В этом состоит ОСНОВНАЯ ЗАДАЧА МОМЕНТА».
С других фронтов на юг перебрасывались все новые и новые полки и дивизии, двигались людские пополнения, поезда с боеприпасами, продовольствием, обмундированием. Помощь Коммунистической партии и Советского правительства Южному и Юго-Восточному фронтам сыграла решающую роль в разгроме деникинских армий.

Партизаны.

В годы Великой Отечественной войны радио служило основным.
Партизаны, а очень часто и единственным средством связи с партизанами и значительно облегчало руководство партизанскими отрядами в тылу противника.
Без устойчивой связи в войсках нельзя успешно вести бой. Потеря связи в бою недопустима; поэтому для обеспечения непрерывности связи в бою используют одновременно несколько видов связи.
В годы Великой Отечественной войны войска связи, преодолевая трудности и показывая образцы мужества, героизма и воинского мастерства, сумели обеспечить командованию Советской Армии устойчивую и бесперебойную связь и тем самым внесли свой вклад в общее дело победы над врагом. За проявленные отвагу и доблесть 138 воинов-связистов удостоены звания Героя Советского Союза.
При форсировании Днепра в районе местечка Радуль Черниговской области с передовыми подразделениями пехоты переправлялся через реку радист Иван Колодий. Недалеко от противоположного берега разрывом снаряда лодка была разбита, и Колодий получил несколько ранений. Превозмогая боль и напрягая последние силы, он вплавь добрался со своей радиостанцией до берега. Здесь, истекая кровью, он развернул радиостанцию, установил связь с батареями и передавал команды, управляя артиллерийским огнем. За этот подвиг радисту Колодию было присвоено звание Героя Советского Союза.
14 января 1945 года телефонист гвардейского полка Кострючек, прокладывая линию связи к одной из рот, оказался вблизи вражеского дзота, огонь которого задерживал продвижение пехоты и наносил ей большие потери. Советский патриот, видя тяжелое положение пехоты, повторил бессмертный подвиг рядового Матросова: грудью своей он заслонил амбразуру дзота. Советское правительство присвоило бесстрашному воину, отдавшему жизнь за освобождение своего народа, звание Героя Советского Союза.